16:28 Искры памяти. Продолжение,20 |
| Одесский государственный университет второй половины 60-х годов. Студенты и преподаватели. На первой же сессии я почувствовал глубокую разницу между обучением на Николаевском общенаучном факультете и в Одесском государственном университете имени И.И.Мечникова. В Одессе мы встретились с могучей профессорско-преподавательской плеядой. Филологический факультет возглавлял доктор филологических наук Иван Михайлович Дузь, человек непререкаемого авторитета в литературных кругах, ученый-литературовед, широко известный за пределами университета. Кафедрой русского языка руководил профессор Назар Иванович Букатевич, старейший ученый с мировым именем. В своем почтенном возрасте (ему было более восьмидесяти пяти лет) Назар Иванович легко взбегал по крутым маршам лестницы на пятый этаж, посмеиваясь над студентами, которые тяжело дышали, не успевая за ним. Сам ездил за рулем, и хвастал, что жена у него моложе его на сорок лет. Он достойно встретил свое столетие в 1984 году и ушел из жизни через 56 дней после празднования 100-летнего юбилея. А во времена моего студенчества дипломанты боялись, чтобы Назар Иванович, постоянный член выпускной комиссии, вдруг не задал очень простой вопрос, на который могло не оказаться ответа. Такой казус случился с моим бывшим сокурсником, николаевским поэтом Анатолием Б., имевшим ко времени защиты диплома пять изданных сборников прекрасных стихов. В то время, как изнывающая от летнего зноя комиссия в полудреме выслушивала тоскливую самооборону дипломанта, профессор Букатевич внимательно листал его дипломную работу. И вдруг его громкий голос встряхнул звенящую тишину актового зала. ― Молодой человек, напишите, пожалуйста на доске предложение, которое я Вам продиктую из Вашей же работы. Анатолий взял мел, и подойдя к доске принялся записывать неожиданный диктант. Тема дипломной работы у него была по литературе, и связываться с проблемами языка у него явно не было никакого желания. Продиктованное он написал совершенно правильно. И вдруг в продолжение вопроса прозвучало: ― Вот Вы там поставили запятую, а в дипломной ее нету. Как же будет правильно? Анатолий настолько растерялся, что отсутствие запятой, которую, вероятно, пропустила машинистка, объяснить не смог. За этим последовало: ― Я считаю, что дипломант не готов в этом году получить диплом. Эти слова мэтра окончательно разбудили членов комиссии и все проголосовали "за" предложение дотошного профессора. И этот талантливый парень защитил диплом на год позже с оценкой "отлично". А я, когда подошел к финишу, не доверил свой труд машинисткам, упорно потрудился над печатанием и вычитыванием текста. Все запятые оказались на месте и вопросов у комиссии не возникло. Но до этого торжественного момента было еще долгих четыре года, а зимой 1968-го предстояло закрепиться на курсе, доказать себе самому и преподавателям способность овладевать филологией после длительного армейского перерыва. Профессор Левченко. Педагог и патриот. Первые лекции по русской литературе дооктябрьского периода нам вычитал заведующий кафедрой русской литературы профессор Михаил Александрович Левченко. Войдя в аудиторию, он окинул взглядом контингент студентов: ― Кажется, все на местах. Ну, что ж, начнем, ― сказал сам себе профессор. Достал из огромного портфеля кипу листочков в половину формата А4, зачем-то отнес их на подоконник, находившийся метрах в пяти от стола преподавателя, взял верхний листок и начал лекцию. Заканчивая изложение материала по тезисам, изложенным на листочке, он относил его на подоконник, брал следующий и, подойдя к столу, продолжал лекцию. Высокий, стройный, лицом похожий на В.В.Маяковского, он низко наклонялся над столом, раскачиваясь вправо-влево, громогласно рассказывал нам об эпохе русского декаданса. И снова повторял операцию с листочками тезисов. Некоторые шустрые студенты восприняли как бесконтрольность то, что он не стал перед началом пары делать перекличку, даже не спросил старосту все ли присутствуют. Несмотря на то, что материал был очень интересный, что большинство из нас впервые слышали такие имена, как Мережковский, Зинаида Гиппиус, Бальмонт, Андрей Белый, Валерий Брюсов, даже Александр Блок и Николай Клюев, посещаемость стала резко снижаться. К концу сессии на его лекции приходило не более двадцати человек. Михаил Александрович по прежнему не обращал ни малейшего внимания на количество студентов в аудитории. Прощаясь с нами, он недвусмысленно сказал: ― Экзамен летом, встретимся на кафедре, передайте всем, чтобы были готовы. И, как в первый раз, окинул взглядом поредевшие места за столами и, мне показалось, запоминая лица присутствующих. Я готовился очень серьезно: увлекал богатейший материал того литературного периода. В то время уже можно было достать произведения имажинистов, символистов, акмеистов, футуристов и других представителей новаторских направлений в литературе. Они, наряду с писателями реалистами и соцреалистами, постепенно входили в нашу жизнь, вызывая огромный интерес после длительного замалчивания. А когда настало лето и в плане сессии обозначился день сдачи экзамена, народ заволновался, стали консультироваться друг у друга, на слух ловить содержание непрочитанных произведений и биографий писателей и поэтов. Дня за два-три до экзамена, Михаил Александрович заглянул в нашу аудиторию: ― А вас оказывается много, а я думал всего двадцать человек. Ну-ну, посмотрим... В день экзамена в актовом зале стол преподавателя украсили букетами цветов, любители шпаргалок разложили их в определенном порядке в нишах столов. В урочный час профессор резко открыл дверь: ― Это место для моего экзамена не подходит, первых пять человек прошу ко мне в кабинет. Нас пятеро, почти уверенных в себе, поднялись с мест и проследовали за профессором. Остальные остались ждать и дрожать. Кабинет профессора располагался сразу же за методкабинетом, в котором находилось несколько лаборанток. ― Ой, что сейчас будет, девочки! Вместо дооктябрьской литературы мы услышим и увидим сразу Октябрьские дни в Питере, ― приветливо улыбнулась нам и сказала, обращаясь к подругам, одна из лаборанток. Кабинет оказался узким продолговатым помещением с книжным шкафом, вешалкой, столиком с пишущей машинкой в левом углу у окна и таким же столиком в противоположном углу, за которым стояло два стула. Остальную площадь занимало еще пять стульев, на которые и указал нам Михаил Александрович: ― Билетов у меня нет, каждому по одному вопросу. Знаешь ― отвечай, не знаешь ― свободен. Это было все, что мы услышали, примостившись на стульях, от усевшегося за столик в самом уголке помещения профессора. Читатель поймет сразу, что в такой обстановке мы лишались всякой возможности советоваться друг с другом, пользоваться шпаргалками. Оставалось только "знаешь ― рассказывай"... Здесь я должен признаться, что мы с Георгием честно проштудировали весь материал, не выученным остался только раздел о творчестве Валерия Брюсова. Экзаменатор указал пальцем на нашего старосту Виктора Тодоренко ― "Блок", на Жору ― "молодой Горький", на девушку, сидевшую рядом со мной ― "Андрей Белый", на меня ― "Валерий Брюсов". Я оцепенел, а рука автоматически поднялась. ― Что, хотите уйти? ― услышал голос преподавателя. ― Нет хочу отвечать без подготовки, ― не совсем уверенно произнес я. ― Прошу к столу. Я сделал два шага и оказался за столиком профессора, сел и, как молодой щенок, положил мордочку на лапы, глядя на него немигающим взглядом. Из всего богатейшего поэтического наследия В.Брюсова я знал только одно стихотворение "Юному поэту", но решил не упоминать его, чтобы не разворошить весь пласт творчества поэта. Начал со слов: "Валерий Брюсов создал манифест символизма, символизмом называется..." После этого начала меня уже невозможно было остановить. О символизме я знал все. ― Зачетка с собой? ― услышал долгожданный вопрос. ― Она всегда со мной, ― ответил я. ― О Брюсове я так ничего и не услышал, но ответ был четкий и содержательный. Вы знаете все о символизме. Я увидел в зачетке четко выведенное "хор" и подпись, почти выхватил ее из рук Михаила Александровича и через несколько секунд уже оживленно болтал с лаборантками, ожидая Георгия. Жора появился с сияющим улыбкой лицом. ― Что, "пятерку" отхватил? ― спросил я его. ― Нет, "трояк", ― услышал в ответ. ― Но дело не в этом. Профессор-то не знал, что Брюсов для тебя ― темное пятно в литературе, а я же знал. Вот и заслушался, как ты накидываешь силок и затягиваешь петлю. А тут его перст указующий на меня направился. Я растерялся и чуть не забыл, как старуху Изергиль зовут. ― Ну извини, друг, я даже не подозревал, что могу стать для тебя отвлекающим элементом. И мы пошли в актовый зал раздражать нервно ожидающих своей очереди, размахивая своими зачетками, "растолстевшими" еще на одну оценку. На всякий случай известили их, что получили по отличной оценке, чтобы поднять дух и успокоить. Но вызвали только чувство зависти. После этого экзамена мы больше не общались с М.А.Левченко в стенах университета. У меня с ним была только одна случайная встреча на Одесском железнодорожном вокзале спустя 7 лет после окончания вуза. Он ожидал электричку на дачу, а я ― к месту службы, на свою пограничную заставу. Он расспрашивал меня о жизни после учебы, сожалел, что я не пошел по научной стезе. О себе рассказывал мало. Только сказал, что недавно вышла его монография об одном из писателей, несправедливо забытом историей. Гудок электрички подсказал час расставания. Мы разошлись уже навсегда. Но буквально на днях мне снова напомнила об этом прекрасном человеке интернет-статья президента ассоциации "Женщины-предприниматели Казахстана" Дины Игсатовой, опубликованная 7 июня 2010 года на сайте республиканского еженедельника Казахстана "Новое поколение". Статья, собственно, была не о нем, а о юной героине-комсомолке казашке лейтенанте Алтыншаш Ускенбаевне Нургажиновой, подбившей в октябре 1944 года два танка и ценой своей жизни спасшей раненых бойцов, среди которых был и молодой солдат Михаил Левченко. В статье приведено стихотворение Михаила Левченко, опубликованное в дивизионной газете "Патриот Родины" в военном 1944 году, которое стало единственным подтверждением подвига Алтыншаш. Вот это стихотворение: Я родом сам с цветущей Украины... И дороги мне берега Днепра. Там с песней на пшеничные равнины Нисходят голубые вечера. Но кажется, что в знойном Казахстане, Я, как она, родился, жил и рос... Я вижу рядом, в дымчатом тумане, Ее глаза, улыбку, прядь волос. Седой акын по вечерам в ауле Под звуки домры песню пропоет. Как шла она под вражеские пули И в смертный час сказала нам: ― Вперед! Спокойны будут горные долины, И в прошлое уйдет войны гроза. Сквозь листья, падающие с вершины, Нам улыбаются ее глаза... Это замечательное стихотворение было найдено казахским поэтом Бахтыжаном Канапьяновым в одной из поездок в Чернобыльскую зону в библиотеке Союза писателей Украины. Строки задели поэта Бахтыжана за живое, он с помощью выпускника ОГУ , украинского поэта Анатолия Славуты-Логвиненко (кстати, нашего земляка родом из Врадиевки) сумел разыскать бывшего солдата войны, полкового разведчика, литературного сотрудника дивизионной газеты 4-го Украинского фронта, впоследствии доктора филологических наук, профессора Одесского университета Михаила Левченко. От него Бахтыжан получил письмо, строки из которого мне хочется привести здесь полностью: "Мое стихотворение было написано по горячим следам подвига Алтыншаш Нургажиновой, непосредственным свидетелем которого был я сам. Дело в том, что я, тогда сотрудник газеты "Патриот Родины", оказался среди группы солдат и офицеров, окруженной фашистами (по-моему, это было где-то под Катовицами). Положение было "аховое". И вот тогда маленькая казахская девушка вышла вперед и организовала оборону. Мы пробились из окружения, но Алтыншаш поплатилась за это жизнью. Посмертно она была представлена к званию Героя Советского Союза. Позже однополчане были в Москве, нашли там ее родителей, вручили им мое стихотворение. Они приглашали меня к себе в гости. Но наша связь прекратилась. Прошли годы, но в памяти моей образ героической казахской девушки, фактически спасшей мне жизнь, остался навсегда". Описанный эпизод из жизни профессора Левченко раскрывает примечательную черту того поколения людей. Эти люди учили нас не только литературе, но и жизни. На эту же первую после формирования курса сессию был вынесен экзамен по русской литературе первой половины ХIХ века. Мы, прибывшие после длительных перерывов в учебе, переведенные из других вузов, не участвовавшие в летней сессии и не прослушавшие лекции по этому курсу литературы, оказались в весьма щекотливом положении. Преподавателем оказался молодой доцент В.Слюсарь, имени и отчества которого я и поныне не знаю, так как он нам не представился. После нескольких обзорных лекций наступила пора сдачи экзамена. Для меня это было первое фиаско за все время учебы. Я, конечно же, знал биографии и произведения многих писателей и поэтов этого периода, но не настолько, чтобы быть готовым сдавать экзамен. Но деваться было некуда, я и двинул за толпой ― вперед на баррикады! Они оказались непреодолимыми. В билете было два вопроса: общий обзор литературного процесса и роман А. И. Герцена "Былое и думы". С первым вопросом я справился, даже с легкостью небывалой, а вот с романом "Былое и думы", которого никогда не читал, было труднее. Доцент Слюсарь отнесся ко мне снисходительно, даже комплимент сказал, что мне в данной ситуации было совсем ни к чему: ― Я вижу, что у Вас есть незаурядные способности к филологии и литературе, но, видимо, что-то помешало Вам основательно подготовиться к экзамену. Оценку я ставить не стану, нет смысла портить ее солидный вид первым "неудом", тем более, что на первый вопрос ответ был на грани "хорошо"—"отлично". Весной вас вызовут на консультации. Мы встретимся, и, надеюсь, положение дел изменится. Весной мы встретились."Былое и думы" я к тому времени осилил, все три тома. Но в билете вторым вопросом оказался уже роман Герцена "Кто виноват". Опять этот "Герцен-мерцен, сжарен с перцем", как дразнил Паустовского и Бабеля, племянник Исаака Бабеля мальчик Люся, очень колоритно описанный Паустовским в повести "Время больших ожиданий" (глава "Тот мальчик"). Я заерзал на стуле, и написал на чистом листочке, подготовленном для тезисов ответа: «Герцен, "Былое и думы"». Представ перед преподавателем, успешно ответил на первый вопрос, а перейдя ко второму тожественно произнес: "Герцен, "Былое и думы". ― Но у Вас же в билете "Кто виноват", ― удивленно возразил доцент. ― Ах, академическая рассеянность, извините, пожалуйста! ― парировал я. ― Ну, что же, давайте об этом. В зачетке в итоге появилось теперь уже долгожданное "уд" и я выскочил из кабинета счастливый донельзя. Непосильный груз был сброшен с плеч. Таких случаев в дальнейшей моей учебе больше не было, да уже и не предполагалось. Путь к летней сессии был свободен. На тот момент это было самое главное. К новой моде, в новый стиль бытия. Осенью и зимой после возвращения из армии я как-то не замечал, что за время моего отсутствия мода изменилась коренным образом, что мужчины стали одеваться совершенно иначе, чем это было три года назад. Только последняя весенняя поездка в Одессу навела меня на мысль, что я выгляжу совсем не так, как остальные. Сельские размытые дороги и снежные заносы никого не смущали и когда я появлялся на уроках в школе в полушерстяной офицерской форме и хромовых сапогах, наоборот говорили, что сапожки можно было бы пожалеть, ходить в кирзовых или в резиновых. В Одессе же я заметил, что на моих однокурсниках итальянские нейлоновые рубахи, расклешенные от колена брюки, японские нейлоновые носки. Мои брюки-дудочки уже ушли в небытие, исчезли и прорезиненные плащи, вместо них появились болоньевые, а также демисезонные пальто-джерси. К летней сессии мы с Леной взялись решать проблему семейного стильного гардероба и, надо сказать, у нас это получилось очень быстро и вполне в духе последнего крика моды. Парторг территориальной партийной организации на одном из собраний сделал существенное замечание по поводу того, что девушки из ателье, прекрасные "швали" (швеи), не имеют среднего образования, а это плохой пример для "подрастающего по колено" (поколения). Естественно, что все эти девушки очутились в подведомственной мне заочной школе. Все они хотели иметь хорошие оценки по русскому языку и литературе, а поэтому сразу же взялись за мое модное окультуривание. Уже через неделю у меня появились модные коричневые брюки из самого современного ― с лавсаном ― материала, а еще через две недели шикарный костюм цвета молодой стали с самым-самым модным пиджаком без воротника (в стиле Тhe Beatles). Благодаря тому, что в то время существовала еще такая категория населения, как спекулянты, в моем гардеробе появилось три нейлоновые рубашки: зеленая, синяя и красная. Не хватало только желтой, чтобы соответствовал всем цветам светофора. Но позже появилась и желтая. Правда, не нейлоновая, а гипюровая. Японские нейлоновые носки каким-то чудом забрели в наш промтоварный магазин, по 2 руб. 50 коп. за пару. Всего в течение месяца я снова превратился в модного dandy и на летней сессии уже ничем не отличался от наших однокурсников, одесских франтов Козеоровского и Терземана, смотревших свысока на нас, провинциальных ребят. Они даже здороваться с нами не всегда изволили. А тут такие перемены, такой всплеск! Даже Нина Носенко, коренная одесситка, как-то подошла ко мне с этаким комплиментом: ― А, я где-то уже читала. Наше село преображается! ― и смотрит на меня вызывающе. ― А город постепенно угасает, ― услышала она в ответ. Я с большим нетерпением ждал окончания учебного года. Именно тогда я должен был полностью вступить в должность, избавиться от поднадоевшей тягостной "зоологии" и стать тем, кем мне хотелось: преподавателем своего предмета, русского языка и литературы. Готовилась к выходу на пенсию моя коллега Александра Ивановна Шкурко и вся ее нагрузка должна была перейти ко мне. Так и случилось. В конце мая Александра Ивановна явилась в школу с целой библиотекой методической литературы, подошла ко мне и сказала со слезами на глазах: ― Что ж, сыночек, всем нам выпадает час приходить и уходить. Желаю тебе удачи на педагогической ниве. А это ― в помощь тебе, ― и передала мне более тридцати методических пособий разных лет издания, и даже редкий учебник Рыбкиной "Методика преподавания литературы", который очень сгодился мне при подготовке к сдаче экзамена в университете по этому предмету. Летняя сессия началась, как обычно, с поисков жилья. Мы с Георгием нашли комнатку по объявлению рядом с консерваторией им. Неждановой. Сначала показалось, что это очень удобно по месту. До факультета рукой подать. Но вечером, по возвращению из лекций, мы поняли, что не все так хорошо и гладко. Комната была сдана не только нам. В ней оказалось еще пять студентов! Семь раскладушек умещались в комнатке впритык, выйти из помещения можно было только путем сползания с раскладушки. А тут еще, когда уже постояльцы собрались тушить свет, приоткрылась дверь и в проеме показалась наша хозяйка-"божий одуванчик": ― А вы знаете, ребята, я ― бывшая прима Одесской оперы. Голос еще сохранила. Хотела бы вам спеть на сон грядущий. Мы с удивлением заметили густо наложенные румяна на ее щеках. Кто-то из ребят спросил ее назидательно: ― А вам надо 210 рублей в месяц? ― Хам! ― прозвучало от двери писклявым голосом, ― дверь с шумом захлопнулась. Утром Жора потащил меня искать новую квартиру. Я смеялся над его нелюбовью к классической музыке, а он сердито огрызался. Не выспался в душном помещении. Подходящее жилье мы нашли на улице Комсомольской, рядом с Одесским санпропускником, в соседнем дворе. Двое пожилых людей, дядя Миша и тетя Катя оказались моими земляками. Они были родом из села Каменный Мост. У них был большой двор, из которого был вход в душевую от санпропускника. Дядя Миша служил в нем сторожем и это удовольствие было оборудовано специально для его семьи. Через несколько дней к нам попросился и Николай Авдеевич, который накануне тоже, как и мы, ошибся адресом. Его смущал капитан дальнего плаванья, которого хозяйка разместила в одной с ним комнате вместе с навестившей мужа после длительной разлуки женой из далекой российской глубинки. На его справедливые возмущения я ответил по-одесски: ― Коля, ты шо? Таки совсем не знаешь за Одессу? Так это ж в порядке вещей. Пошли с нами ― там люди попроще. Доцент Присовский. В нем мы увидели будущего декана факультета. Наступившее утро целиком и полностью ввергло нас в учебу. Веселое знакомство с летней Одессой ушло в небытие. Первая лекция началась с предмета "История украинской литературы". Преподаватель представился нам как Евгений Николаевич Присовский, доцент, кандидат филологических наук. Своей лекцией он сразу заинтриговал нас. В нем было столько юмора, счастливой улыбки от общения с новыми студентами, что все сразу влюбились в него, тридцатипятилетнего толстячка, обладающего детским альтом. Особенно веселили его лирические отступления от темы лекции, когда он, например, доставал из карманчика рубашки-разлетайки маленькую фотографию обнаженной девушки и говорил: ― А ось подивіться, оце ― французька бульварна письменниця Катаріна де Монтреві. Ця Катька написала роман "Прощай, Жюлі, прощай!" Коли книжечка вийшла друком, критики завили. Такого, як написала Катаріна в житті бути не може. Вона заперечила: "Якщо пани критики не вірять, хай приходять. Я їм докажу!" Прийшло тридцять критиків, через дві години вони пішли від письменниці і преса заповнила шпальти спростуваннями своїх же тверджень: "Все, про що писала Катаріна ― правда". Ну и возможно ли было не увлечься таким неординарным, по тем временам, преподавателем? Во время одной из первых пар Евгений Николаевич обратил наше внимание на то, что его лекции в расписании занятий стоят ежедневно. А это значит, что его основной задачей является подготовить курс к сдаче экзамена по истории украинской литературы уже в конце этой сессии. Наш русскоязычный, в основном, курс сразу же заволновался, вопрос сдачи экзамена встал на первое место во всех разговорах. Украинским языком владело только несколько человек, а как же сдавать экзамен на украинском? Я решил как-то зацепить язвительную Нину Носенко, авантюристку по натуре. ― А у нас есть Нина, которая может решить любой вопрос. По крайней мере она так всегда говорит. Давайте попросим ее помочь нам. ― А что? Если мне никто из вас не будет мешать, я что-нибудь да придумаю, ― последовал ответ. Решили дать возможность Нине думать, не вмешиваясь в процесс ее мышления, а сами стали усиленно готовиться к экзамену. Особенно волновался болгарин из села Кринички Александр Николаев и Саша Новомодский, которые совершенно не владели украинским языком. Совсем не волновался только Евгений Николаевич. Он терпеливо и с большим юмором вычитывал свой курс, в надежде на успех безнадежного дела. Как-то во время перерыва я с ним разговорился на рідній мові. Его заинтересовало откуда я родом. Я рассказал, что из поселка Каменный Мост Николаевской области, а он мне о том, что только несколько месяцев тому назад побывал в наших краях. Целью поездки был поиск могилы актрисы Ефросиньи Зарницкой, в тридцатые годы проживавшей в Первомайске, сделавшей много для создания в городе народного театра, умершей там и похороненной где-то там же. Сказал, что якобы ее могила найдена в селе Катеринка. После этого разговора мы часто общались с ним во внеурочное время, мне интересен был его стиль общения, много говорили об украинских писателях XIX века, о классиках XVIII ― начала XX столетий, я часто провожал его до улицы Пастера, где он жил. Время не пропадало впустую. К концу сессии я почувствовал, что положительная оценка уже "заглядывает" в мою зачетку. Ну, а как же с обещанием Нины подумать? На все вопросы она отвечала, что думает, и просила не отвлекать ее. И вот наступил день сдачи экзамена. Он должен был проходить в маленькой аудитории, у двери которой при появлении первых однокурсников уже дежурила Нина. Она просила всех не входить в аудиторию до прихода экзаменатора. Все толпились в коридоре, нервно ожидая свой участи. В установленное время появился Евгений Николаевич и пригласил первую пятерку студентов для подготовки к сдаче экзамена. Войдя в класс, мы не заметили ничего подозрительного. Все, как обычно: столы, стулья, стол преподавателя. На столе маленький букетик цветов, три бутылки минеральной воды "Куяльник" и стакан. ― Водичка ― це добре, при такій спекоті тільки на користь піде, ― сказал Евгений Николаевич, ― и стал раскладывать билеты. ― Ну, хто перший, давайте, сміливці, вперед, ― услышали мы команду и дружно двинули к столу. В моем билете была биография Ивана Петровича Котляревского и анализ творчества Карпенка-Карого. Все сели на места и начали готовится к ответам. Преподаватель открыл бутылку воды, налил полный стакан и выпил. Пока первая тройка отвечала, содержимое всех трех бутылок "Куяльника" освободило тару. По лицу Евгения Николаевича пот полил градом, он раскрыл портфель, сгреб туда все билеты, сказал, что экзамен продолжится завтра вечером, когда спадет жара и быстро вышел из класса. Я и еще одна девушка не успели ответить на свои билеты. Они остались у нас на руках. Мы вышли и бросились к Нине: ― Объясни, в чем дело! ― Он уходя сказал, чтобы все пришли завтра вечером, будет все в порядке. ― Мы это знаем, а почему он ушел? ― Там на столе было две бутылки воды и бутылка "Столичной", ― сказала Нина. ― Человеку стало очень жарко и он... ушел. Евгений Николаевич отнесся с юмором к этой студенческой проделке, все закончилось благополучно для курса. Ну а Нине вынесли благодарность в виде букета цветов. Сдача экзамена не стала для меня последним поводом к общению с Евгением Николаевичем. В какой-то из дней еще продолжавшейся сессии он подошел ко мне во время перерыва и велел зайти на кафедру украинской литературы до конца дня. Я пошел сразу же после окончания текущей пары. Интерес превозмог выдержку. Преподаватель встретил мое появление широкой улыбкой. ― Знаете, захотелось с Вами пообщаться еще раз накоротке. У меня есть подарок студенту, который сумел удивить знанием предмета, способностью к анализу и творческим подходом к рассматриваемым вопросам. Вот Вам от меня книжечка, изданная "Радянським письменником" в этом году. Это моя кандидатская диссертация "Поэзия Леонида Первомайского". Думаю, она сгодится в дальнейшем на Вашем педагогическом поприще. Пожелания я там  написал, ― были его слова. Я поблагодарил Евгения Николаевича словами, которые недавно услышал от своих сокурсников, а они говорили о том, что его ожидает большое будущее и как ученого, и как педагога, и прочили ему профессорское звание и должность декана факультета. Со временем так и случилось! Уже в девяностые годы я как-то разговорился о своем студенческом прошлом с заведующим кафедрой украинской литературы Черновицкого государственного университета. Завкафедрой профессор Богдан Иванович Мельничук рассказал мне о декане филологического факультета ОНУ профессоре Евгении Присовском, отзываясь о нем, как выдающемся ученом, самыми лестными эпитетами. (На фото: Кандидатская диссертация моего университетского преподавателя украинской литературы Евгения Николаевича Присовского с его дарственной надписью). К сожалению, Евгений Николаевич не дожил до своего 70-летнего юбилея, к которому подготовил интереснейшую монографию, в которую вошли исследования творческого наследия таких украинских писателей и поэтов, как Леся Украинка, Иван Франко, Дмитро Павлычко, Микола Винграновский, Максим Рыльский, многих современных одесских поэтов. Его книгу "Слово мужності, правди і любові" представляли уже друзья и коллеги на вечере памяти ученого. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |